RainCore
24.01.2008, 16:07
Он хуже, чем с вещью, с ней обращался,
Ценя только дом и свою жену,
И чем он безжалостней с ней общался,
Тем выше и красочней ей казался,
Пока не оставил ее одну...
Он жил с ней, ни дня ее не любя.
Вот тут-то бы вдруг против зла и хамства
Восстать, не щадя и самой себя,
Восстать, все прогнившее отрубя,
И вырвать из сердца былое рабство!
Да, видно, душа ее, как «дурдом»,
В конвульсиях жалкого поклоненья,
Любила по-прежнему день за днем
И пошлость, что густо чадила в нем,
И чуть ли не все свои униженья.
Известно: любовь — высочайший свет,
Что солнечно жжет, опаляя счастьем.
А вот если света в помине нет?
И вместо любви — гнусноватый бред?
Вот тут-то с чего возникают страсти?!!
Ведь в свете любви — на любую фразу
Душа может взмыть, как весенний стяг!
А он о любви не сказал ни разу,
А брал все, что хочется, просто так.
Вопрос тут, быть может, совсем не сложен:
Любовь, как твердит поговорка, зла.
Но даже козел, ей же богу, должен
Давать ну хоть шерсти или тепла!
Но он ей не дал ничего ни разу,
Живя в ее сердце на всем готовом.
И брал все по-волчьи легко и сразу,
Себя не связав ни малейшим словом.
До этого места все ясно вроде:
Чем душу безжалостней унижают,
Тем большим восторгом глаза сияют
И все получается, все выходит.
Нам скажут, что рабство и так противно.
Зачем вспоминать еще эти страсти?
Но дело-то в том, что оно активно
И, чей-то башмак полизав умильно,
Глядишь, и само уже рвется к власти!
И будь эти вещи на свете редки —
О чем тогда споры или борьба?!
Но сколько их! Вот у моей соседки,
У женственной, милой моей соседки,
Как раз вот такая, увы, судьба.
Не взятая замуж любимым «богом»
(Ведь рабству всегда отвечают — «Нет!»),
С годами, за новым уже порогом
Нашла она радостно-яркий свет.
И муж ей достался родным-родной,
Отдавший ей лучшее в человеке:
И чувства, и мысли, и сердца зной.
Рванись же и ты к нему всей душой,
А рабство свое растопчи навеки!
Ведь ясно же: тут только жить и жить!
Любовь! Ну какого ж еще богатства?!
Да рабство — позлее любого гадства,
А ей бы лишь прошлое возвратить.
Ну есть ли хоть что-нибудь в жизни хуже?
И счастье зажжет ли она в дому?
Жить с мужем, твердить о любви к нему,
А втайне любить все равно не мужа...
И вот, чтобы снова в мечтах связать
Былое с сегодняшними делами,
Она просит мужа себя ласкать,
Как тот, кого силится воскрешать
И даже душиться его духами...
И нет ей по-прежнему ничего
Дороже того, что ей было свято:
эИ жить под него, и шутить под него,
И даже питаться, как он когда-то...
Нет, сколько же все-таки дикарей!
Зачем надо жить вот с такой химерой:
Ни праздника мужу, ни счастья ей,
И делать всю жизнь абсолютно серой?!
Мне жаль эту женщину. Но она
Сама сотрясала их дом, как грушу,
И страсть свою выдумала сама,
И вечно двоила и жизнь, и душу.
Ей трудно. Но скажем наверняка,
Что есть беда и гораздо хуже.
И жаль мне здесь все-таки только мужа,
Святого и доброго дурака...
Ценя только дом и свою жену,
И чем он безжалостней с ней общался,
Тем выше и красочней ей казался,
Пока не оставил ее одну...
Он жил с ней, ни дня ее не любя.
Вот тут-то бы вдруг против зла и хамства
Восстать, не щадя и самой себя,
Восстать, все прогнившее отрубя,
И вырвать из сердца былое рабство!
Да, видно, душа ее, как «дурдом»,
В конвульсиях жалкого поклоненья,
Любила по-прежнему день за днем
И пошлость, что густо чадила в нем,
И чуть ли не все свои униженья.
Известно: любовь — высочайший свет,
Что солнечно жжет, опаляя счастьем.
А вот если света в помине нет?
И вместо любви — гнусноватый бред?
Вот тут-то с чего возникают страсти?!!
Ведь в свете любви — на любую фразу
Душа может взмыть, как весенний стяг!
А он о любви не сказал ни разу,
А брал все, что хочется, просто так.
Вопрос тут, быть может, совсем не сложен:
Любовь, как твердит поговорка, зла.
Но даже козел, ей же богу, должен
Давать ну хоть шерсти или тепла!
Но он ей не дал ничего ни разу,
Живя в ее сердце на всем готовом.
И брал все по-волчьи легко и сразу,
Себя не связав ни малейшим словом.
До этого места все ясно вроде:
Чем душу безжалостней унижают,
Тем большим восторгом глаза сияют
И все получается, все выходит.
Нам скажут, что рабство и так противно.
Зачем вспоминать еще эти страсти?
Но дело-то в том, что оно активно
И, чей-то башмак полизав умильно,
Глядишь, и само уже рвется к власти!
И будь эти вещи на свете редки —
О чем тогда споры или борьба?!
Но сколько их! Вот у моей соседки,
У женственной, милой моей соседки,
Как раз вот такая, увы, судьба.
Не взятая замуж любимым «богом»
(Ведь рабству всегда отвечают — «Нет!»),
С годами, за новым уже порогом
Нашла она радостно-яркий свет.
И муж ей достался родным-родной,
Отдавший ей лучшее в человеке:
И чувства, и мысли, и сердца зной.
Рванись же и ты к нему всей душой,
А рабство свое растопчи навеки!
Ведь ясно же: тут только жить и жить!
Любовь! Ну какого ж еще богатства?!
Да рабство — позлее любого гадства,
А ей бы лишь прошлое возвратить.
Ну есть ли хоть что-нибудь в жизни хуже?
И счастье зажжет ли она в дому?
Жить с мужем, твердить о любви к нему,
А втайне любить все равно не мужа...
И вот, чтобы снова в мечтах связать
Былое с сегодняшними делами,
Она просит мужа себя ласкать,
Как тот, кого силится воскрешать
И даже душиться его духами...
И нет ей по-прежнему ничего
Дороже того, что ей было свято:
эИ жить под него, и шутить под него,
И даже питаться, как он когда-то...
Нет, сколько же все-таки дикарей!
Зачем надо жить вот с такой химерой:
Ни праздника мужу, ни счастья ей,
И делать всю жизнь абсолютно серой?!
Мне жаль эту женщину. Но она
Сама сотрясала их дом, как грушу,
И страсть свою выдумала сама,
И вечно двоила и жизнь, и душу.
Ей трудно. Но скажем наверняка,
Что есть беда и гораздо хуже.
И жаль мне здесь все-таки только мужа,
Святого и доброго дурака...