Lukas
08.01.2017, 01:33
Принято считать, что однострочные стихотворения возникли уже в античной поэзии, хотя совершенно достоверных подтверждений этому нет: большинство дошедших до нас однострочных текстов древнегреческих и римских авторов представляют собой, по-видимому, обломки не сохранившихся полностью стихотворений, хотя моностих Авзония «Рим», кажется, представляет собой исключение, а по поводу нескольких эпиграмм Марциала существуют определенные сомнения. Однако в последующей культуре (зачастую уже в позднеантичный период) такие фрагменты бытовали как самодостаточные, становясь объектом имитации позднейших (чаще всего анонимных) авторов , так что возможность однострочного стихотворения европейской литературной традицией подразумевалась. Новую жизнь вдохнула в эту экзотическую стихотворную форму модернистская поэзия начала XX века: моностих Гийома Аполлинера «Поющий» (1914) положил начало однострочным экспериментам не только французских, но и английских (Р.Ходжсон), американских, итальянских, румынских поэтов. Русская поэзия, однако, обратилась к литературному моностиху двумя десятилетиями раньше, когда Валерий Брюсов опубликовал своё знаменитое однострочное сочинение «О закрой свои бледные ноги» (1894; так, без запятой после «О»!), вызвавшее бурную реакцию российской литературной мысли, в том числе резкие отповеди Владимира Соловьева и Василия Розанова. Впрочем, моностихи публиковали еще на рубеже XVIII—XIX вв. Державин, Карамзин и граф Хвостов, однако эти тексты создавались в рамках жанрового канона эпитафии и не оказали влияния на дальнейшее развитие формы.
Словно ущелья гор обрывистых в молодости был я.
(Архилох, пер. В. Вересаева)
Рим золотой, обитель богов, меж градами первый.
(Авсоний, пер. В. Брюсова)
Покойся, милый прах, до радостного утра.
(Н. Карамзин)
На протяжении XX века моностих во всех основных западных поэзиях, в том числе и в русской, прошел путь эстетической нормализации, превратившись в редкую, но закономерную, не связанную с эпатирующим эффектом форму поэтического высказывания; в России, в частности, к моностиху обращались такие разные авторы, как Константин Бальмонт, Даниил Хармс, Илья Сельвинский, Лев Озеров, Геннадий Айги, Иван Жданов и др. На рубеже 1980-90-х гг. поэт Владимир Вишневский даже создал на основе моностиха собственный авторский жанр, принесший широкую популярность и автору, и использованной им форме. В англоязычной поэзии заметное влияние на расцвет моностиха было оказано усвоенным из японской поэзии стихотворным жанром хайку, в оригинале представляющим собой — вопреки привычке русского читателя к трехстрочной форме — один столбец иероглифов; в конце 1990-х гг. с начавшейся экспансией хайку в русскую поэзию развитие русского моностиха также получило новый стимул.
Современные моностихи:
Кого премируют — того и кремируют.
(Павел Байков)
Казановой стать не смог, потому что падал с ног.
(Ефим Гаммер)
Он в зеркало смотрел, как в уголовный кодекс.
(Александр Гатов)
Из истории моностиха в России: от Николая Карамзина до Николая Глазкова. (Д.Кузьмин)
Русские литературные моностихи рубежа XVIII-XIX вв. были тесно связаны с "лапидарным слогом" – особой категорией текстов, включающей надписи на надгробьях, монументах, иных архитектурных сооружениях и произведениях искусства (эта тема подробно проанализирована С.И.Кормиловым). Зафиксированы три достаточно достоверные попытки ввести однострочность в литературную эпитафию – они принадлежат (в порядке создания текстов) Николаю Карамзину, Гавриле Державину и Дмитрию Хвостову. Родство с "лапидарным слогом" обеспечило этим текстам естественность и бесконфликтность вхождения в культурный контекст – и вместе с тем предопределило скорое пресечение едва начавшей складываться традиции однострочной формы: движение поэзии от классицизма к сентиментализму, от сентиментализма к романтизму и далее вывело эпитафию из числа активно функционирующих в литературе жанров.
На протяжении всего XIX века моностихи в русской поэзии отсутствуют. Однако движение в сторону осознания самодостаточного художественного потенциала однострочных текстов подспудно происходит – свидетельством такого движения стала работа Льва Мея над переводом анакреонтики, проходившая в 1850-е гг. Мей по сравнению со своими предшественниками увеличил корпус русской анакреонтики более чем на 40 фрагментов, 15 из них в переводе однострочны; важно, что его работе предшествовали пять больших публикаций других переводчиков, каждый из которых стремился дать читателю полное представление о поэте, – и все они обошлись без однострочных фрагментов. Однако поучительнее всего не сам факт появления однострочных античных фрагментов в русском переводе, а то обстоятельство, что при сопоставлении их с подлинниками выявляется совершенно определенная переводческая тенденция: сознательно или бессознательно Мей стремится придать отрывкам максимально законченный характер. Особенно выразительны те случаи, когда синтаксически и метрически завершенным русским стихом переводится фрагмент объемом в полторы или две строки. Вполне возможно, что и переводы Мея имел в виду Валерий Брюсов, объясняя журналистам, что опубликованное им однострочное стихотворение ориентировано на античные образцы.
Знаменитый моностих Брюсова "О закрой свои бледные ноги" (так, без запятой после "О" и без восклицательного знака, – в цитатах и републикациях обычно сразу две ошибки на единственную строку текста) был опубликован в 1895 г. и вызвал чрезвычайно острую реакцию литературной общественности, которую Брюсов только подогревал разноречивыми автокомментариями. Полемика вокруг брюсовского моностиха, прослеживаемая в главе, довольно любопытна, но единственным автором, попытавшимся понять текст Брюсова как полноценное, пусть и глубоко враждебное ему художественное высказывание, остался на долгое время Василий Розанов. На целое столетие однострочная форма связалась в культурном сознании с именем Брюсова – не в малой степени этим объясняется и появление после смерти Брюсова достаточно авторитетных публикаций, приписывавших ему еще 7 или 8 моностихов. Впервые проведенное нами тщательное изучение брюсовских автографов установило, что не менее половины этих текстов, перепечатанных и в академическом 7-томном собрании сочинений, является всего лишь набросками незавершенных Брюсовым переводов. Что же касается моностиха "О закрой свои бледные ноги", то и в его основе лежит брошенный на ранней стадии черновик перевода: первая строка неустановленного оригинала была в декабре 1894 г. переведена Брюсовым как "Обнажи свои бледные ноги", затем первое слово зачеркнуто и вместо него вписано "Протяни", но дальше работа не пошла. И лишь более чем год спустя, просматривая черновики в поисках текстов для третьего выпуска альманаха "Русские символисты", Брюсов натолкнулся на эту строку-осколок – и внес ее в рукопись альманаха, на ходу (судя по тому, что в черновике нет итогового варианта текста) изменив смысл на противоположный.
Авторы, последовавшие за Брюсовым в обращении к форме моностиха, двинулись в двух направлениях. Одно было связано с футуристической эскалацией опыта символистов: пионером этого направления выступил Василиск Гнедов, опубликовавший в 1913 г. книгу "Смерть Искусству!: Пятнадцать (15) поэм", включавшую 14 однострочных текстов (в том числе четыре "удетерона" – два "однословных" и два "однобуквенных") и 15-ю "Поэму конца" – озаглавленный чистый лист. Несмотря на 20-летний временной разрыв, "зависимость подобного рода произведений от г.Брюсова" была тотчас отмечена литературоведом и критиком А.Шемшуриным [Шемшурин 1913, 21] – и в самом деле, Гнедов подчеркивает преемственность выбором для первого из текстов того же трехстопного анапеста с женской клаузулой, что был у Брюсова. Радикальность эстетического жеста Гнедова усугублялась его разнонаправленностью: не только на современный ему концепт стиха, но и на представления о языке ("поэмы" написаны почти исключительно заумным языком, причем сильной деформации подвергнуты не только лексика и морфология, но и синтаксис). На жест Гнедова ответил Александр Галкин, пародией на гнедовские моностихи принявший участие в мистификации саратовской литературной группы "Многоугольник" – псевдофутуристическом альманахе "Я". Эта пародия, построенная на утрировании излюбленного Гнедовым словосложения, в свою очередь послужила стимулом для еще решительней проблематизирующих статус слова в языке и стихе моностихов Василия Каменского.
Другая тенденция в развитии моностиха была связана с первыми попытками нормализовать однострочную форму в качестве легитимного способа художественного высказывания, не несущего обязательной эпатажной нагрузки. Основу для такого понимания моностиха заложил опубликованный в 1916 г. моностих Самуила Вермеля "И кожей одной и то ты единственна", открыто полемичный по отношению к Брюсову: сомнительный в брюсовском тексте эротизм заявлен открыто, воспроизведена брюсовская синекдоха, но этим стихотворение не исчерпывается ни в формальном аспекте (два полустишия связаны фонетической анафорой и эпифорой в виде этимологической фигуры), ни в содержательном (перед нами полноправная любовная лирика). Эта же художественная идея владела Петром Успенским (моностих "Белое, пушистое брюхо зимы" подарен им главному герою автобиографической повести ""Кинемодрама" (не для кинематографа)" 1917 г. издания), Константином Бальмонтом (два моностиха в сборнике 1920 г. "Перстень") и некоторыми другими авторами.
К 1930-м гг. интерес к моностихам идет на спад, поскольку "советская эпоха решительно переменила условия бытования поэзии... "Понятность массам" ... стала важнейшим критерием оценки поэтической формы. <...> Отступления ... осуждаются как формализм. <...> Чем смелее были эксперименты, тем глубже оставались эти экспериментальные стихи в подполье" [Гаспаров 2000, 268]. Не посчитавшийся с этим Александр Гатов, опубликовавший в 1939 г. иронический моностих-эпиграмму "Он в зеркало смотрел, как в уголовный кодекс", был удостоен отдельного абзаца в разносной редакционной статье журнала "Большевик" "О некоторых литературно-художественных журналах" и двух страниц праведного гнева в статье Даниила Данина в журнале "Знамя". Зато в поэтическом андеграунде в это же время были созданы интересные моностихи Василия Кубанева, давшие начало философско-афористической линии в русском моностихе. А в начале 1940-х гг. к моностиху обратился Николай Глазков, чей текст "Бегут они без друга, без жены" (ключ содержится в названии: "О футболистах") лежит у истоков игрового понимания формы. Глава завершается обсуждением спорного вопроса о моностихах Даниила Хармса (по поводу всех однострочных фрагментов Хармса – кроме, может быть, одного: "плачь мясорубка вскачь", – нет никаких доказательств того, что это действительно самостоятельные тексты, а не оставшиеся незавершенными наброски) и беглым сопоставлением развития русского моностиха первой трети XX века с развитием однострочной поэзии во Франции и других странах: эксперимент Брюсова был, судя по всему, первым в мире, поскольку все другие известные нам моностихи на западных языках восходят к тексту Гийома Аполлинера "Chantre" ("Поющий"), датируемому 1913 г.
@Green eyes, тема про моностих, как и обещал.
добавлено через 8 минут
Вот некоторые стихи из «Антологии русского моностиха», составленной Д.В.Кузьминым.
Мама плачет, глядя, как я ем…
Павел Грушко
Клерки тянутся к лирике
Евгений Иорданский
я еще тут
Иван Ахметьев
Словно ущелья гор обрывистых в молодости был я.
(Архилох, пер. В. Вересаева)
Рим золотой, обитель богов, меж градами первый.
(Авсоний, пер. В. Брюсова)
Покойся, милый прах, до радостного утра.
(Н. Карамзин)
На протяжении XX века моностих во всех основных западных поэзиях, в том числе и в русской, прошел путь эстетической нормализации, превратившись в редкую, но закономерную, не связанную с эпатирующим эффектом форму поэтического высказывания; в России, в частности, к моностиху обращались такие разные авторы, как Константин Бальмонт, Даниил Хармс, Илья Сельвинский, Лев Озеров, Геннадий Айги, Иван Жданов и др. На рубеже 1980-90-х гг. поэт Владимир Вишневский даже создал на основе моностиха собственный авторский жанр, принесший широкую популярность и автору, и использованной им форме. В англоязычной поэзии заметное влияние на расцвет моностиха было оказано усвоенным из японской поэзии стихотворным жанром хайку, в оригинале представляющим собой — вопреки привычке русского читателя к трехстрочной форме — один столбец иероглифов; в конце 1990-х гг. с начавшейся экспансией хайку в русскую поэзию развитие русского моностиха также получило новый стимул.
Современные моностихи:
Кого премируют — того и кремируют.
(Павел Байков)
Казановой стать не смог, потому что падал с ног.
(Ефим Гаммер)
Он в зеркало смотрел, как в уголовный кодекс.
(Александр Гатов)
Из истории моностиха в России: от Николая Карамзина до Николая Глазкова. (Д.Кузьмин)
Русские литературные моностихи рубежа XVIII-XIX вв. были тесно связаны с "лапидарным слогом" – особой категорией текстов, включающей надписи на надгробьях, монументах, иных архитектурных сооружениях и произведениях искусства (эта тема подробно проанализирована С.И.Кормиловым). Зафиксированы три достаточно достоверные попытки ввести однострочность в литературную эпитафию – они принадлежат (в порядке создания текстов) Николаю Карамзину, Гавриле Державину и Дмитрию Хвостову. Родство с "лапидарным слогом" обеспечило этим текстам естественность и бесконфликтность вхождения в культурный контекст – и вместе с тем предопределило скорое пресечение едва начавшей складываться традиции однострочной формы: движение поэзии от классицизма к сентиментализму, от сентиментализма к романтизму и далее вывело эпитафию из числа активно функционирующих в литературе жанров.
На протяжении всего XIX века моностихи в русской поэзии отсутствуют. Однако движение в сторону осознания самодостаточного художественного потенциала однострочных текстов подспудно происходит – свидетельством такого движения стала работа Льва Мея над переводом анакреонтики, проходившая в 1850-е гг. Мей по сравнению со своими предшественниками увеличил корпус русской анакреонтики более чем на 40 фрагментов, 15 из них в переводе однострочны; важно, что его работе предшествовали пять больших публикаций других переводчиков, каждый из которых стремился дать читателю полное представление о поэте, – и все они обошлись без однострочных фрагментов. Однако поучительнее всего не сам факт появления однострочных античных фрагментов в русском переводе, а то обстоятельство, что при сопоставлении их с подлинниками выявляется совершенно определенная переводческая тенденция: сознательно или бессознательно Мей стремится придать отрывкам максимально законченный характер. Особенно выразительны те случаи, когда синтаксически и метрически завершенным русским стихом переводится фрагмент объемом в полторы или две строки. Вполне возможно, что и переводы Мея имел в виду Валерий Брюсов, объясняя журналистам, что опубликованное им однострочное стихотворение ориентировано на античные образцы.
Знаменитый моностих Брюсова "О закрой свои бледные ноги" (так, без запятой после "О" и без восклицательного знака, – в цитатах и републикациях обычно сразу две ошибки на единственную строку текста) был опубликован в 1895 г. и вызвал чрезвычайно острую реакцию литературной общественности, которую Брюсов только подогревал разноречивыми автокомментариями. Полемика вокруг брюсовского моностиха, прослеживаемая в главе, довольно любопытна, но единственным автором, попытавшимся понять текст Брюсова как полноценное, пусть и глубоко враждебное ему художественное высказывание, остался на долгое время Василий Розанов. На целое столетие однострочная форма связалась в культурном сознании с именем Брюсова – не в малой степени этим объясняется и появление после смерти Брюсова достаточно авторитетных публикаций, приписывавших ему еще 7 или 8 моностихов. Впервые проведенное нами тщательное изучение брюсовских автографов установило, что не менее половины этих текстов, перепечатанных и в академическом 7-томном собрании сочинений, является всего лишь набросками незавершенных Брюсовым переводов. Что же касается моностиха "О закрой свои бледные ноги", то и в его основе лежит брошенный на ранней стадии черновик перевода: первая строка неустановленного оригинала была в декабре 1894 г. переведена Брюсовым как "Обнажи свои бледные ноги", затем первое слово зачеркнуто и вместо него вписано "Протяни", но дальше работа не пошла. И лишь более чем год спустя, просматривая черновики в поисках текстов для третьего выпуска альманаха "Русские символисты", Брюсов натолкнулся на эту строку-осколок – и внес ее в рукопись альманаха, на ходу (судя по тому, что в черновике нет итогового варианта текста) изменив смысл на противоположный.
Авторы, последовавшие за Брюсовым в обращении к форме моностиха, двинулись в двух направлениях. Одно было связано с футуристической эскалацией опыта символистов: пионером этого направления выступил Василиск Гнедов, опубликовавший в 1913 г. книгу "Смерть Искусству!: Пятнадцать (15) поэм", включавшую 14 однострочных текстов (в том числе четыре "удетерона" – два "однословных" и два "однобуквенных") и 15-ю "Поэму конца" – озаглавленный чистый лист. Несмотря на 20-летний временной разрыв, "зависимость подобного рода произведений от г.Брюсова" была тотчас отмечена литературоведом и критиком А.Шемшуриным [Шемшурин 1913, 21] – и в самом деле, Гнедов подчеркивает преемственность выбором для первого из текстов того же трехстопного анапеста с женской клаузулой, что был у Брюсова. Радикальность эстетического жеста Гнедова усугублялась его разнонаправленностью: не только на современный ему концепт стиха, но и на представления о языке ("поэмы" написаны почти исключительно заумным языком, причем сильной деформации подвергнуты не только лексика и морфология, но и синтаксис). На жест Гнедова ответил Александр Галкин, пародией на гнедовские моностихи принявший участие в мистификации саратовской литературной группы "Многоугольник" – псевдофутуристическом альманахе "Я". Эта пародия, построенная на утрировании излюбленного Гнедовым словосложения, в свою очередь послужила стимулом для еще решительней проблематизирующих статус слова в языке и стихе моностихов Василия Каменского.
Другая тенденция в развитии моностиха была связана с первыми попытками нормализовать однострочную форму в качестве легитимного способа художественного высказывания, не несущего обязательной эпатажной нагрузки. Основу для такого понимания моностиха заложил опубликованный в 1916 г. моностих Самуила Вермеля "И кожей одной и то ты единственна", открыто полемичный по отношению к Брюсову: сомнительный в брюсовском тексте эротизм заявлен открыто, воспроизведена брюсовская синекдоха, но этим стихотворение не исчерпывается ни в формальном аспекте (два полустишия связаны фонетической анафорой и эпифорой в виде этимологической фигуры), ни в содержательном (перед нами полноправная любовная лирика). Эта же художественная идея владела Петром Успенским (моностих "Белое, пушистое брюхо зимы" подарен им главному герою автобиографической повести ""Кинемодрама" (не для кинематографа)" 1917 г. издания), Константином Бальмонтом (два моностиха в сборнике 1920 г. "Перстень") и некоторыми другими авторами.
К 1930-м гг. интерес к моностихам идет на спад, поскольку "советская эпоха решительно переменила условия бытования поэзии... "Понятность массам" ... стала важнейшим критерием оценки поэтической формы. <...> Отступления ... осуждаются как формализм. <...> Чем смелее были эксперименты, тем глубже оставались эти экспериментальные стихи в подполье" [Гаспаров 2000, 268]. Не посчитавшийся с этим Александр Гатов, опубликовавший в 1939 г. иронический моностих-эпиграмму "Он в зеркало смотрел, как в уголовный кодекс", был удостоен отдельного абзаца в разносной редакционной статье журнала "Большевик" "О некоторых литературно-художественных журналах" и двух страниц праведного гнева в статье Даниила Данина в журнале "Знамя". Зато в поэтическом андеграунде в это же время были созданы интересные моностихи Василия Кубанева, давшие начало философско-афористической линии в русском моностихе. А в начале 1940-х гг. к моностиху обратился Николай Глазков, чей текст "Бегут они без друга, без жены" (ключ содержится в названии: "О футболистах") лежит у истоков игрового понимания формы. Глава завершается обсуждением спорного вопроса о моностихах Даниила Хармса (по поводу всех однострочных фрагментов Хармса – кроме, может быть, одного: "плачь мясорубка вскачь", – нет никаких доказательств того, что это действительно самостоятельные тексты, а не оставшиеся незавершенными наброски) и беглым сопоставлением развития русского моностиха первой трети XX века с развитием однострочной поэзии во Франции и других странах: эксперимент Брюсова был, судя по всему, первым в мире, поскольку все другие известные нам моностихи на западных языках восходят к тексту Гийома Аполлинера "Chantre" ("Поющий"), датируемому 1913 г.
@Green eyes, тема про моностих, как и обещал.
добавлено через 8 минут
Вот некоторые стихи из «Антологии русского моностиха», составленной Д.В.Кузьминым.
Мама плачет, глядя, как я ем…
Павел Грушко
Клерки тянутся к лирике
Евгений Иорданский
я еще тут
Иван Ахметьев